Фантастический Михаил Булгаков

15 мая исполняется 130 лет Михаилу Булгакову— признанному классику, которого едва ли не чаще других русских классических авторов записывают в фантасты. Имя писателя часто звучит в вечных дискуссиях о том, можно ли считать фантастику литературой. И хотя Михаил Афанасьевич много подарил и фантастической, и «большой» литературе, можно ли называть его фантастом — вопрос до сих пор открытый. Но вот в том, что его литературная вселенная — место удивительное, жуткое и захватывающее, сомневаться не приходится. Сегодня мы поговорим о том, какую фантастику писал Булгаков — и как его произведения вписываются в мировую традицию.

---

Михаил Булгаков — земляк Николая Гоголя, которого он очень любил. Знаменитое «рукописи не горят» во многом было отчаянной попыткой поспорить с писателем и вернуть из небытия ту рукопись, которую он сжёг. Но из двух составляющих гоголевской фантастики — весёлой фольклорной чертовщины и болезненной городской мистики — Булгаков, сын киевских интеллигентов и внук священника, взял и сполна прожил в своих текстах только вторую. Ощущение зыбкости, непрочности того, что принято называть реальным миром, есть во всех булгаковских текстах. Его завораживают сновидения, грёзы, галлюцинации — все странные явления, которые то ли порождаются растревоженным умом и проецируются на реальность, то ли действительно существуют где-то в складках и расщелинах этой самой реальности, просто мы до поры до времени договорились ничего подобного не замечать. Он и сам себя называл «писателем мистическим».


Что до Гоголя, то ему Булгаков отдал дань уже в первом своём опубликованном произведении — фельетоне «Похождения Чичикова» (1922), который автор, тоже в подражание кумиру, назвал «поэмой в 10 пунктах с прологом и эпилогом». В ней гоголевские герои разгуливают по современной автору Москве и занимаются тем же, чем они привыкли заниматься в России XIX века: мошенничеством, подлогами, торговлей дрянными товарами. Это, конечно, толстый намёк на то, о чём Воланд впоследствии выразится в своём знаменитом пассаже про «квартирный вопрос» — в том смысле, что люди не меняются. По улицам Советской России не ходят удивительные сияющие «новые люди» — нет, это потомки тех же Собакевичей и Ноздрёвых. И мошенник Чичиков отлично себя среди них чувствует — как впоследствии ещё один знаменитый литературный трикстер, Остап Сулейман Берта Мария Бендербей.

Самое интересное, однако же, в этом фельетоне — то, как он начинается и как заканчивается. Во-первых, всё происходящее в нём сразу же объявляется сном — и, проснувшись, рассказчик не задумывается о нём, а просто отправляется по своим делам («Э-хе-хе, — подумал я себе и стал одеваться, и вновь пошла передо мной по-будничному щеголять жизнь»). А во-вторых, появление гоголевских героев в Москве XX века оказывается ни много ни мало происками дьявола, выпустившего персонажей из своего особого ада.




Сны и дьявол — эти мотивы будут постоянно повторяться в творчестве писателя, в равной степени озабоченного темой верификации реальности (на что опираться в этом безумном мире, что считать настоящим?) и вопросами спасения души (можно ли верить в Бога и жить по его заповедям после Первой мировой войны и русской революции?). В итоговом его романе «Мастер и Маргарита» будет полно и того, и другого. А пока Булгаков к нему подбирается — он смешивает реальность и галлюцинации, реалистическое и фантастическое в самых разных пропорциях. Так, в небольшой повести «Дьяволиада» (1924) на самом деле нет никакого дьявола — он только мерещится несчастному делопроизводителю Короткову, павшему жертвой той самой бюрократической машины, которой он служил. Коротков теряет работу — его место занимает «дьявол» с комической фамилией Кальсонер, — теряет документы, а вместе с ними и собственную личность... Его галлюцинации описаны так ярко, что читатель, во-первых, и сам начинает раздумывать, а не дьявольские ли это происки. А во-вторых — вспоминает самые феерические, самые гротескные страницы «Мастера и Маргариты», описывающие проделки Воландовой свиты.




Такая двойственность, ощущение грани, за которой материалистическое сознание теряет свою власть над реальностью, — общая черта всей прозы Булгакова, восходящая к русскому романтизму XIX века. Она есть даже в самых что ни на есть реалистических его произведениях. Автобиографический герой «Записок юного врача» то и дело впадает в изменённое состояние сознания без всякого морфия, просто от отупляющей провинциальной скуки, а в «Белой гвардии» историческая фигура Петлюры превращается в призрак, слух, городскую легенду («Его не было вовсе. Это миф, столь же замечательный, как миф о никогда не существовавшем Наполеоне, но гораздо менее красивый»). И, конечно, в произведениях, выстроенных на фантастическом фундаменте, это булгаковское умение оказывается особенно кстати.

---

Повесть «Роковые яйца», впервые напечатанная в 1924 году, — чистейшая научная фантастика на любимую ещё с XIX века тему «блестящий учёный хотел спасти мир своим открытием, но что-то пошло не так». В роли великого открытия — диковинные лучи, усиливающие рост всего живого. А «не так» сработала почта, которая перепутала посылки для профессора Персикова и председателя совхоза «Красный луч» Рокка. Последний хотел восстановить птицеводство в стране, где вся домашняя птица вымерла от неведомой болезни, — но вместо этого облучил открытием профессора совсем не куриные яйца. И теперь армия гадов (змей, крокодилов и почему-то страусов), каждый размером с Годзиллу, приближается к столице...




Современникам автора источник вдохновения был заметен невооружённым глазом: роман Герберта Уэллса «Пища богов». «Это сделано из Уэллса», — написал о повести проницательный Виктор Шкловский в 1925 году. В романе Уэллса (который профессор Персиков «читал, но забыл» — во всяком случае, он так утверждает) порошок, вызывающий рост живой материи, приводит к катастрофе: на людей нападают гигантские крысы и осы, а племя великанов, считающих себя высшей расой, развязывает войну с обычными, не употребляющими «пищу богов» людьми. У Булгакова, однако же, финал не настолько апокалиптичен: тропических гадов убивает аномальный мороз посреди августа. Примерно так же марсиан в «Войне миров» того же Уэллса убил банальный вирус гриппа.

Увы, профессор Персиков не увидел этой спасительной аномалии: его вместе с ассистенткой растерзала взбешённая толпа, которой срочно нужно было кого-то обвинить в катастрофе. Странным образом этот финал сейчас кажется пророческим, предвещающим гибель многих блестящих учёных, которых всего через несколько лет после выхода повести начнёт перемалывать репрессивная машина советского государства.




«Роковые яйца» не самое известное произведение Булгакова, в том числе и за рубежом. Но очень соблазнительно представлять, как повесть — особенно сцены появления гигантских гадов — читают создатели Годзиллы (во всяком случае, таинственное излучение, открытое профессором Персиковым, по своим эффектам напоминает радиацию) и Майкл Крайтон, автор «Парка юрского периода».

---

Ещё одно из тех произведений Михаила Булгакова, которые можно спокойно отнести к научной фантастике, добралось до читателя слишком поздно. «Собачье сердце» было написано в 1925 году, но вышло только в 1987-м, когда фантастическая сторона этой истории стала казаться безнадёжно устаревшей. Эксперименты по омоложению организма путём пересадки гипофиза? Пёс, превратившийся в человека за считанные дни? Хорошая попытка, но наивная до невозможности. Зато для читателя времён перестройки стал кристально очевиден сатирический подтекст повести — но о нём позже.


Для своего времени профессор с говорящей фамилией Преображенский, ищущий секрет человеческого долголетия и если не вечной, то очень долгой молодости, вполне, что называется, вписывался в тренд. На заре того, что многим идеалистам казалось началом новой коммунистической эры, много внимания уделялось образу «человека будущего» — и, конечно, предполагалось, что смерти в этом будущем нет, что новый человек живёт долго или вообще вечно. Долголетие и длинная молодость — вообще один из постоянных мотивов всех утопий. Но в XX веке стало возможным ещё и пытаться достичь невозможного сугубо научным, материалистическим путём.

Саму идею омоложения человеческого организма путём пересадки эндокринных желёз животных Булгаков не придумал. Её автор — австрийский профессор Эйген Штейнах, экспериментировавший с трансплантацией семенных желёз. В России его дело продолжил доктор Сергей Воронов, который тем же путём пытался лечить старческую деменцию. Об опытах Воронова в 1920-х регулярно писал журнал «Огонёк». А в 1924 году в газетах (в том числе в «Рабочей газете», где Булгаков некоторое время подрабатывал репортёром) начали появляться заметки о профессоре Леониде Николаевиче Воскресенском из Твери, который в своей клинике якобы успешно омолаживал лошадей и даже людей. Чуть изменить его фамилию — и готов профессор Преображенский.

Перерождение бездомного пса, которому пересаживают человеческий гипофиз, в очень неприятного типа по имени Полиграф Полиграфович Шариков, — то самое фантастическое допущение, которого не хватало для превращения идеи в сюжет. Кстати, символично, что это перерождение происходит в период с 24 декабря по 7 января (даты нам известны по скрупулёзным записям доктора Борменталя, ассистента профессора), с католического по православное Рождество. Шариков и есть тот «новый человек», о рождении (Рождестве) которого мечтали идеалисты. Тот самый человек, которого, по мнению Булгакова, заслуживала окружающая его раннесоветская реальность.


Впрочем, у «Собачьего сердца» есть и ещё один разворот. Образ учёного, своими руками и знаниями преобразующего материю, в литературе восходит ещё к доктору Франкенштейну, заворожённому идеей создать живое из неживого. Как и герой Мэри Шелли, профессор Преображенский становится жертвой преследования своего чудища, приходит от него в ужас и с большим трудом принимает на себя ответственность за содеянное.

Ещё один известный литературный учёный — уэллсовский доктор Моро — попросту создавал химер, полуживотных-полулюдей, несчастных существ, которым не было места в мире. Профессор Преображенский, который в своём месте в мире не сомневается («Я один живу и р-работаю в семи комнатах... и желал бы иметь восьмую»), в стремлении сравняться с Богом впадает в грех гордыни — и вынужден расплачиваться за него. Что до Шарикова, то он как раз чудесно вписывается в новую советскую реальность — но проблема в том, что его не считает человеком «создавший» его профессор: Преображенский «расчеловечивает» Шарикова в буквальном и в переносном смысле.


Так и неясно до конца, кто злодей, а кто жертва в паре «Преображенский — Шариков». Легко представить, что симпатии образованного врача Булгакова на стороне интеллигента Преображенского, относящегося к «простым людям» с долей высокомерной брезгливости. С другой стороны, несчастный бездомный пёс не напрашивался в жертвы эксперимента. Но магия булгаковских текстов такова, что чем пристальнее в них вглядываешься, тем сильнее начинает двоиться в глазах — и любая трактовка уже не кажется исчерпывающей.

По крайней мере, ясно одно: в идее искусственного выведения «нового человека» профессор в итоге разочаровывается. И, в отличие от профессора Персикова, успевает исправить содеянное — и потому остаётся жив. По крайней мере, пока.

---

К ещё одной уэллсовской теме Михаил Булгаков обратился уже в своих пьесах. При жизни, кстати, он был куда более известен как драматург, нежели как прозаик. В 1933 году ему заказали эксцентрическую пьесу для мюзик-холла — и он решил, что напишет что-нибудь футуристическое, в духе опять-таки трендов своего времени. А чтобы связать будущее — непременно светлое и коммунистическое — с настоящим, Булгаков придумал выстроить сюжет вокруг машины времени.

Первый «подход к снаряду» состоялся в 1934 году — это была пьеса «Блаженство (Сон инженера Рейна)» (опять сон!). В ней инженер, сконструировавший машину времени, путешествует вместе с управдомом Буншей и квартирным вором Милославским сначала в прошлое, в суровые времена Ивана Грозного, а потом в будущее, в новый район Москвы под названием Блаженство. Увы, герои не находят общего языка со своими отдалёнными потомками: те не понимают советского канцелярского новояза, а многие явления 1930-х годов в XXIII веке уже безнадёжно устарели.


Разумеется, «Блаженство» было не столько утопией, сколько сатирой: на контрасте с людьми будущего особенно явственно были видны мелочность, глупость и жадность людей настоящего. Однако Булгаков в конце концов решил, что футуристические картины ему не даются, и создал вторую редакцию пьесы. В ней уже нет никакого будущего, а только времена Ивана Грозного, куда случайно попадают Бунша и Милославский — без инженера, сменившего фамилию Рейн на Тимофеев. Так родилась пьеса «Иван Васильевич» (1936), хорошо знакомая нам по экранизации Леонида Гайдая.

«Иван Васильевич» — это уже не столько сатира, сколько просто весёлая история о попаданцах. «Сделать смешно» автору пришлось для того, чтобы пьеса была наконец поставлена в Театре сатиры. Дело дошло уже до генеральной репетиции — но присутствовавшие на ней члены ЦК ВКП(б) сделали всё для того, чтобы «Ивана Васильевича» сняли с репертуара и так никогда и не показали при жизни автора. По слухам, сверхбдительные партийные функционеры разглядели в образе Ивана Грозного черты Сталина. В итоге пьеса была напечатана только в 1965 году и начала ставиться на подмостках советских театров ещё два года спустя.

«Иван Васильевич» заставляет вспомнить не столько Уэллса (от которого в пьесе осталась только собственно машина времени), сколько Марка Твена, с его классикой попаданческой фантастики «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура» и историей о подмене двойников «Принц и нищий». А в образе нудного и мелочного управдома Бунши, немного напоминающего профессора Выбегалло, неожиданно появляется черта, роднящая его с Маргаритой. Дело в том, что его настоящая фамилия — Бунша-Корецкий, и до революции он называл себя князем. А после выправил себе документы, согласно которым оказался сыном конюха. Поразительное сходство Бунши с самодержцем Иваном Грозным на самом деле объясняется благородным происхождением первого. А теперь вспомните, что Маргарита оказывается отдалённой прапрапрапра... внучкой Маргариты Наваррской, той самой королевы Марго. «Ах, королева, вопросы крови — самые сложные вопросы в мире!»

В наше время «Иван Васильевич» читается (и смотрится) просто как забавная комедия положений, которую при желании можно вписать в любую эпоху — что и сделал в своей экранизации Гайдай. Это одно из немногих произведений Булгакова, где горький сарказм уступает место мягкой иронии. К тому же эта пьеса ценна тем, что именно она в своё время вернула нам Булгакова — «Мастера и Маргариту» напечатали через год после неё.

---

О главном романе Михаила Афанасьевича — и одном из главных текстов XX века — можно написать ещё с десяток статей размером с эту. Давно разобранная на цитаты «Мастер и Маргарита» — монументальная глыба, над которой писатель трудился с 1928 года и до самой смерти. До сих пор среди литературоведов нет консенсуса относительно того, закончен ли роман и какую его версию считать «канонической». Во всяком случае, точно известно, что в журнале «Москва» в 1966 году он был опубликован с изрядными купюрами.


Генетически роман связан с традицией европейской «дьяволиады» — в первую очередь с легендой о Фаусте, конечно. Гёте в своей одноимённой трагедии впервые наделил дьявола Мефистофеля своеобразной харизмой и даже заставил читателя ему сочувствовать — и тем самым выпустил преизрядного кракена. Особенно в изображении «симпатичного сатаны» преуспел атеистический XX век. И, конечно, «Мастер и Маргарита» с невероятно обаятельным и всесильным Воландом занимает в ряду таких произведений не последнее место.


Амбивалентность, полифоничность булгаковских текстов в полной мере проявляется и здесь: не так-то просто ответить на вопрос, выражает ли Воланд точку зрения автора либо же цитировать его хлёсткие фразы нужно обязательно с оговоркой, что их произносит дьявол, Отец Лжи. Более-менее понятно только то, что сам себя Булгаков определённо ассоциировал с мастером (а свою третью жену Елену, которая и сберегла рукопись для потомков, — с Маргаритой), а тому явно не очень улыбалось сотрудничать с дьявольскими силами. Кстати, тут кроется один из вариантов ответа на вопрос, почему мастер «не заслужил света»: он если и не погубил, то точно скомпрометировал свою душу тем, что позволил Воланду спасти себя, использовав для этого Маргариту. Будучи извлечён из сумасшедшего дома, мастер в первую очередь тревожится о том, что он и Маргарита «погибли». Разумеется, речь не о физической смерти, а о гибели их бессмертных душ.


Мироздание в «Мастере и Маргарите» вообще весьма своеобразное: здесь есть не только дьявол, но и Бог, вот только разговоры о нём автор аккуратно обходит, словно бы считая себя недостойным касаться этой темы. Даже бродячий философ Иешуа Га-Ноцри, который в романе мастера и близко не Мессия, показан глазами Понтия Пилата, чьё отношение к арестованному меняется от брезгливости к гневу, а от него — к искренней заинтересованности, граничащей с благоговением. Зато Булгаков охотно изображает проделки нечистой силы, ведьмин шабаш и бал у сатаны — и здесь он снова сближается со своим любимым писателем Николаем Гоголем, который, будучи искренне верующим человеком, предпочитал описывать чертей и ведьм, а не беседовать с читателем на душеспасительные темы.


Стилистически «Мастер и Маргарита» тоже словно бы написана совсем другим Булгаковым. Прежний писатель узнаётся в сатирических главах о современной ему Москве — тот же сарказм, буффонада и гротеск. Но в романе есть и пронзительная любовная история, и историческая проза — постмодернистский «роман в романе», «третичная реальность», которая оказывается едва ли не реальнее «вторичной». Склоки писателей и редакторов, дрязги соседей по коммунальной квартире, мелкое воровство и взяточничество «должностных лиц» — всё это не имеет никакого значения на фоне вечности с её полной луной, к которой наконец-то уходят бродячий философ Иешуа и пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат. И его верная собака.


Кстати, если вы прочитали «Мастера и Маргариту» уже десять раз и не знаете, что ещё сделать, попробуйте чтение по методу «Игры в классики»: сначала возьмитесь за роман мастера, то есть ершалаимские главы, и только потом — за всё остальное. Так история Пилата, Иешуа и Левия Матвея обретёт цельность, а история мастера и Маргариты — новую глубину.



Фантаст ли Булгаков? Это зависит от того, что считать фантастикой. Но он точно умел использовать фантастические допущения и мистические элементы по прямому назначению: для того, чтобы рассказать о людях, своих современниках, и о мире, в котором они живут. А люди, как проницательно заметил Воланд, не меняются. Поэтому фантастика Булгакова не стареет и 130 лет спустя после его рождения. «